Задыхаясь
от слез, пятнадцатилетняя княжна Маша Меншикова бежала сквозь амфиладу
дворцовых комнат к папеньке в кабинет. Лицо ее было красно и выражало
отчаяние. На бегу она вытирала кружевным рукавом мокрые щеки и не
замечала кидавшейся в стороны челяди. Не видела глаз испуганной матери.
И младших, сестру и брата - Дарьюшку и Саньку, в испуге глядящих ей
вслед. В пустом кабинете отца Маша кинулась на кушетку, в расшитые
золотом лазоревые подушки. И, уж совсем не сдерживаясь, продолжала в
голос рыдать. Папенька, светлейший князь Александр Данилович Меншиков
(1673-1729), был, очевидно, опять во дворце по делам или сидел в покоях
императрицы Екатерины. Ах, как теперь нужна была Маше, его любимой
дочке, поддержка отца, его спокойный умный совет. Матери, Дарье
Михайловне, девочка открываться не привыкла, другое дело отец... Они с
ним были во многом похожи. Даже в мелочах. Вот он, уж почти старик, а,
как и его девочка, любит лазоревый цвет. И орденские ленты его
лазоревы. Переплетает и книги в лазоревый, и мебель такая. А сам он
суровый, мудрый и еще - весельчак, заводной.Маша вздрогнула, услышав, как кто-то постучался. Нет, нет... Маша никого сейчас не хотела ни видеть, ни слышать. Ее законный жених, красавец поляк шляхтич Петр Сапега, постыдно бросил ее... до свадьбы. Ушел к другой! И к кому? К этой старой немке, к этой Марте Скавронской, которая за всю жизнь и по русски-то как следует не выучилась. Даром что государыня. Женой Великого Петра была. И дочки ее почти Машины ровесницы - Анна Петровна и Елизавета Петровна - такие же вольницы, сумасбродные хохотушки, как и их мать. И вот двадцатилетний, ясновельможный шляхтич Петр Сапега стал фаворитом царицы! Нет, эта старуха по сей день ни одного красавца не упускает... Ну и пусть... Подумаешь... Да и чем, собственно, он так привлек и ее, Машу, и отца - фельдмаршала и светлейшего князя Меншикова? Богатейшего на Руси человека. Любимца Петра Великого... Может, тем, что разительно отличался от невоспитанной русской знати, от неуклюжих богатых недорослей в расшитых золотом камзолах, в перстнях и вечно съезжающих набекрень париках. Такие на учителей да на книги не тратились. Меншиковы жили совсем по-иному. Папенька не скупился для чад своих на книги, учителей и воспитателей. Выписывал их из Франции и Германии. И только с рекомендацией. Все дети его, и Маша, и младшие - Дарья с Санькой, уже лопотали на разных языках. Особенно по-немецки. А Машенька еще и танцевала прекрасно, была умна и ой как хороша. Впрочем, и Петр Сапега был ей под стать. Когда склонял к Машиным пальчикам златокудрую голову, его локоны приятно щекотали Маше запястье, и она тотчас краснела... А как стремительно, как легко взлетал он в расшитое кожаное седло! Как уверенно и картинно трепал шею коня узкой своей лосиной перчаткой. И ведь знал же, знал, что голубые девичьи глаза следят за ним из-за оконной шторы... А душистые его кружевные рубашки тонкой голландской ткани! А его мимолетные, но такие пронзительные взгляды на балах! Горячие, дерзкие, нежные!.. Маша опять всхлипнула, но уже не так горько... А ведь их уже всерьез обручили. Уже к свадьбе готовились, папенька Маше дом уже строил в приданое. Однако едва приехали именитые родители жениха, польские паны и отправились на прием к императрице, та тотчас поняла серьезность дела, и... Машино счастье рухнуло.Немолодая, полубольная царица, схоронив мужа, так обрадовалась свободе, что словно бы ошалела. Теперь при дворе без конца гремели оркестры балов и всяких затей с фейерверками. Застолья стали разгульны и пьяны. И юным невестам на выданье бывать там стало как бы и неудобно. Государственными делами царица почти не занималась. Все взвалила на Меншикова, стародавнего своего любимца, Алексашку, мин-Херца. Вот и Сапега получил приказ поселиться в ее аппартаментах, для утех, поближе. Ну а коль юный Питер поднадоест, можно его и женить. Например, на престарелой своей племяннице, тоже немке и тоже Скавронской. Но совсем, совсем не на дочках своих. В мечтах Екатерина готовила им иной, европейский, куда как высокий полет... А пока... Тешась с чужим женихом, она повелела юную белокурую Марию Меншикову во дворец на праздники не приглашать...
Поздним вечером за ужином еще могучий и даже суровый Александр Данилович, сидя на своем обычном месте, в торце стола, ел молча, сосредоточенно. Все тоже помалкивали. Только серебряные приборы постукивали о севрский фарфор.
- Ну, что, идем в кабинет? - бросая на стол салфетку, велел он Маше.
А там, садясь на подушки в кресло, сказал спокойно:
- На что тебе сдался этот... нехристь? Тонкокостный этот полячишка? Ты вон лучше в зеркало глянь, - на суровом лице его проступила светлая, обаятельная улыбка, и голубые глаза так озорно просияли, что и Маша заулыбалась. - Ты же у нас картинка. И все это, - он повел вокруг рукой, - тоже твоё. И Питер твой, и Москва твоя. И земля твоя... Ты невеста основательная, богатая... Разве тебе такой вертухай нужен?..
И Маша не выдержала, радостно подскочила, обняла его за могучие, надежные отцовы плечи.
А ближайшим вечером, сидя в будуаре Екатерины, обитом малиновой яркой камчей, Меншиков шутливо говорил царице со штофом старорейнского в руке:
- Мы с тобой, Ваше Императорское Величество, уж испокон родня. Одного поля ягоды. Ты для меня всегда будешь Марта, солнце мое. А я... я сын придворного конюха...
- Нет, нет, - она затрясла неприбранной головой. Волосы были еще роскошны, но местами седы. Была она грузной, отекшей, но для него
все
же оставалсь дебелой, прекрасной, как некогда. - А ты для меня навек
останешься Алексашкой, вот так, мин-Херц, дорогой. Душка моя. - Она с
удовольствием выпила, отерла мокрые губы, и сама опять налила в обе
чары.- Вот и жизнь прошла, как в воду канула. - Она запахнула красный шлафрок. - И дети выросли... Разлетятся.
- Выросли, Марта, выросли, и обижать их не след. Твои-то птички высоко, далеко улететь должны. Что им тут нашу русскую кашу расхлебывать? Это уж мои пусть при мне остаются, в болотах, в Питере... - Он нежно взял ее руку, теплую, мягкую: - Ну а ты от щедрот своих, может, Машке моей Петрушку-то отдашь в утешенье?
Она неожиданно напряглась. Отняла руку. Чернобровое, некогда красивое лицо тотчас посуровело.
- Да больно-то им не утешишься. Кишка тонка. Он так ведь, для лоску. Ты, мин-Херц, и сейчас ему, молодому, три форы даешь...
Меншиков искренне рахохотался.
- Воистину, Марта, одни Питеры кругом... Да я-то про другого тебе толкую. Про внучка твоего, царевича Петра Алексеича.
У нее от души отлегло. Сразу расслабилась. И взор просиял.
- Ой, по себе ли дуб рубишь?
- По себе, матушка, по себе.
- Так ему ведь...Сколько ж ему нынче?.. Годков одиннадцать поди будет? А Маняше твоей скоро пятнадцать?
- Пятнадцать. Воистину матушка.
Они вдруг посмотрели в глаза друг другу, острыми, лисьими, цепкими взглядами. Поняли все. И царица сказала:
- А что... Я не против... Только надо по этому поводу бабушке его, Евдокии Лопухиной, подарков послать в Шлиссербургскую. Она давно уже в монашки постриглась. Старицей Еленой теперь зовется. А больше ведь у мальчишки никого нет.
- Ну а теперь вот будет, - просиял князь. - Я буду ему заместо отца и матери.Внучок Петра Великого, тоже Питер, оказался премиленьким мальчиком. Ясноглазый и белокурый (весь в Лопухиных), с нежным румянцем во всю щеку. Властительный дед, видать, не очень заботился о его воспитании. В няньки ему брал какую-то трактирщицу. Письму обучал танцмейстер. А главное горе - рос малыш сиротой, никем не любимым. Отец убит. Мать умерла, бабушка - в крепости. Однако в мальчишечке между тем закипала бурная дедова кровь. Пока, до времени, незаметная.
А государыня между тем, оставшись в спальне одна, долго сидела без света. Думала, вспоминала. Наблюдала, как за высокими окнами цветет всполохами майская белая ночь. Но вдруг она зазвонила в колоколец, велела сонному камердинеру позвать писца. Ей давно следовало составить завещание. И на престоле в России должен быть царь, а не баба. Уж это она знала по себе, и твердо, как, пожалуй, никто... Она диктовала долго, медленно, не торопясь. Сама вялой рукой посыпала лист из песочника и отдала. А через несколько дней государыня Екатерина I скончалась "в горячке". И волю царицы дочь ее, Елизавета Петровна, прочла и приближенным, и полкам Преображенскому и Семеновскому с листа. Потом закрепила и собственной подписью.
Так стал одиннадцатилетний Петр II государем Российским. А в доме Меншикова стал числиться Машиным женихом. Как же не хотел мальчик ехать туда, в чужой дом! Как умолял Наталью, сестру, единственно родного ему человека, не обручать его, не женить. Как рыдал на ее плече. Но коль за дело взялся сам Меншиков, уж никто не мог вырваться и расстроить помолвку. Александр Данилович и при юном Петре надеялся оставаться самовластным же фаворитом. А дочь свою видел уж государыней, при короне. И потому он посадил мальчишку словно бы под домашний арест. Ограждал от всяких общений и со сверстниками, и со взрослыми: Трубецкими, Лопухиными, Долгорукими, Салтыковыми. Он готовил это дитя к престолу, как блюдо к празднику.
Однако княжна Маша, узнав о подготовке к своей новой свадьбе, просто упала без чувств на руки матери и сестры. Однако отцу было теперь не до сентиментов. Он срочно достраивал в Ораниенбауме для молодых дворец с домовой церковью. И искал подходы к Лопухиным, давно уж бывшим в забвеньи. Спешно посылал в острог подарки старице Елене. Чтоб поддержала и не противилась. И вот, спустя лишь пару недель с похорон государыни, состоялось торжественное обручение Петра II с Марией Александровной.
Царская невеста помимо щедрых подарков от знати получила огромное содержание, придворный штат, обручальное царское кольцо от Петра и титул "Ее высочество". А еще право выступать в царских процессиях впереди всех великих княжен. И даже Елизаветы с Анной. Но особенно, что потешило девичье сердце, так это подобострастные, молящие взгляды бывшего жениха и бывшего фаворита Сапеги. С каким теперь ледяным равнодушием проходила девочка мимо этого франта!
Теперь в ожидании свадьбы Маша стала даже с каким-то теплом относиться к мальчику Питеру. Петру, конечно же, хотелось понравиться своей "взрослой" невесте. Но он не знал, как это делается. Иногда ловил на себе ее снисходительную ухмылку, а порой и презрительный взгляд. И тогда самолюбивый мальчик убегал с горя на свою половину и уж до вечера не появлялся на люди. При дворе по этому поводу поползли разные сплетни и слухи. Юный царь болен-де, неполноценен. Князь пропускал слухи мимо ушей. Времени не было ими заняться. Ему, мужицкому отпрыску, казалось: стерпится - слюбится. Главное - дом, деньги, очаг. К тому же юный государь пожаловал будущему тестю из собственных рук высочайший сан, о котором князю мечталось, - генералиссимуса. Старик ошалел даже от радости. Хотя не принимал еще этого отрока за истинного государя. И пока обращался с ним, как с ребенком. И, как прежде, не подпускал к нему дворовое окружение. Особенно дочер
ей покойной царицы - кокетливых и ветреных. Однако беда пришла совсем с иной стороны.Неожиданно
Петр сблизился с 18-летним княжичем Иваном Долгоруким. Недоучкой и
хулиганом, которого в свете боялись и не любили. Незаметно он так
подчинил себе душу Петра, что тот был готов исполнять любое желание
"друга". И вскоре так преуспел, что иностранные послы писали: "Царь
резко повзрослел, возмужал телесно. Однако делами государства нисколько
не занимается. Посланников принимать не изволит". В этом буйном
взрослении, в поездках в Москву, на охоту и самоутверждался юный
монарх. А невеста?.. Да он ее теперь почти и не видит. Как-то на
пирушке, вторя старшим, Петр заявил с чарой в руках: "До 25 лет я
жениться не собираюсь. Жизнь царёва полна лишь тогда, когда не скована
браком и бабами!" Дружки с жаром его поддержали: "Верно, государь.
Сошли ты этого старикана со всем семейством куда-нибудь в ссылку,
подальше. Как говорят: "С глаз долой, из сердца - вон". И Петр, уже
почти не стыдясь, назавтра же послал в град Петров из Москвы указ о
ссылке "тестя" и недействительности звания генералиссимуса. При
объявлении сего указа во дворце с Александром Даниловичем случился
апоплексический удар.- Ничего, папа, ничего, - стоя у изголовья отца и сдерживая рыдания, шептала ему похудевшая, побледневшая Маша. - Вот поправитесь - поедем на природу, в имение, там отдохнем. А сейчас надлежит нам ехать в Ораниенбург". И ведь представьте, могучий организм выдержал, оклемался-таки старик. Снаряжаясь в ссылку, Меншиков демонстративно устроил богатый, словно на свадьбу, выезд. С прислугой, охраной, богатым скарбом. Это раздражило недругов во дворце. Клевета дошла до Москвы, где юный Петр задержался. И вот уже прибывает в Питер гонец с новым унизительным приказом - отобрать у А.Д. Меншикова все ордена, в том числе боевые, а также свидетельство о звании "Генералиссимус", принять по описи все драгоценности, даренные царской невесте, в том числе и кольцо обручальное, а также золотую и серебряную посуду. Отозвать штат придворных и лишить звания "Высочество".
И тут же на опального Меншикова (так дикая свора пожирает поверженного) накинулись прежние други и недруги. В сенат повалились доносы о взятках князя и казнокрадстве, утайке российских доходов и банковских махинациях. Следствием этого стало изъятие у семьи земель, деревень, имений. Даже того, что было подарено Петром Великим за победы в боях. Лишь несколько европейских банков отказались отдать его средства посторонним - личные вклады неприкосновенны.
Однако глумление над опальной семьей продолжалось. Князья Долгоруковы, полностью овладев душой и телом Петра II, добиваются ссылки Меншиковых за Урал, под Тюмень, в глухое село Березов.
Юный Петр словно мстит любимцу своего великого деда за все: за унижения Лопухиных, за смерть замученного в тюрьме отца, за нелюбовь невесты. Но гордый Меншиков не сдается. И сквозь снега, морозы и вьюги едет в Березов. Однако, догнав их в пути, у ссыльных отбирают последние "лишние" вещи. Сохранилась даже их опись. "Теплое белье, табакерка, женские гребни и рукоделие, вилки и ложки..." Но и в таком виде печальный поезд продолжает двигаться за Урал. Маша крепится изо всех сил. Это уже другая Маша, другой человек. Старшая среди детей, она все тяготы берет на себя. А старики сдают. Отмораживают то руки, то щеки. И вот уже княгиня Дарья Михайловна, не выдержав сего испытания, а особенно унижения, умирает почти в поле, под вой вьюги, на руках рыдающих детей и казенной охраны, в 12 верстах от Казани.
Это правда, несчастья - испытания для души. Для фаворита, второго лица в России, все происшедшее с ним было испытанием. Добро и зло стали по обе стороны жизни. Стали особенно явны и ощутимы. Время тут, в черной курной избе с крохотными оконцами, текло так медленно, что князь Александр Данилович, сидя в протертом кресле, в старом халате, успел перетряхнуть свои годы и обнаружить вины свои перед людьми и Богом. Он читал Библию, соблюдал посты, диктовал детям историю своей жизни. Семья жила на скромное арестантское пособие. Но и из него Александр Данилович умел выкроить кое-что на строительство деревянной церковки, "своего" храма. Часто он сам работал там. Только одна потаенная боль не заживала в душе. И имя ей было - Маша.
Перед самой кончиной отец подозвал ее. "Голубка моя лазоревая, - шептал он слабеющим голосом. - Хоть ты прости меня, старика, - и слезы подернули взор: - Погубил я тебя. Погубил. Хотел летать высоко, а о тебе, о душе своей грешной не думал. Что скажу на Божьем суде? Страшно мне... Страшно".
Стоя на коленях у постели отца, Маша гладила его поредевшие волосы и молчала. Горько молчала. Хотелось рыдать над изломанной, поруганной своей судьбой. Но глаза были сухи. Да и что было плакать. Жизнь текла. Надо было кормить семью, топить печи (вон как окна заледенели), звать на причастие батюшку, где-то заказывать гроб.
Местная легенда, однако, говорит, что судьба якобы все же улыбнулась Машеньке. Еще в Питере молодой князь Федор Долгорукий, жарко и нежно любивший Машу, тайно отправился за Меншиковыми в Березово. И по смерти ее отца обвенчался с неприглядной уже сиротой в том самом сельском храме, еще пахнущем свежей сосной и смолой. Однако через год Мария Александровна умерла при тяжелых родах. У нее была двойня. И их похоронили вместе с матерью. Ей тогда едва минуло семнадцать.