крылатый -
О том, что жили на земле
когда-то
Вы - столь забывчивый,
сколь незабвенны...
Они
познакомились в октябре 1918 года в Театральной студии Евгения
Багратионовича Вахтангова. Ее привел сюда поэт и режиссер Павел
Антокольский.Завадский сразу поразил Цветаеву: своей статью, высоким ростом, каким-то античным разворотом. Да что тут говорить, это был красавец!.. Элегантный, стройный, с золотыми кудрями и неожиданно падавшей на лоб седой прядью (в двадцать-то три года!), огромными синими глазами, в которых Марина Цветаева увидела "что-то ангельское...". Конечно, она безумно увлеклась ярким молодым актером и - полились стихи...Ваш нежный рот -
сплошное целованье...
Любовь ли это - или любованье,
Пера причуда - иль первопричина,
Томленье ли по ангельскому чину -
Иль чуточку притворства -
по призванью...
Здесь, в Мансуровском переулке, Марина Цветаева впервые открыла для себя волшебный мир театра. Очень скоро увлекалась она и самой студией, и студийцами, их молодым горением, бурным весельем, каким-то волевым напором, энтузиазмом. Их всех, почти ровесников, она, несмотря на молодость, бьющую через край (ведь двадцать шесть всего!), всерьез ощущала сыновьями: "Ибо я давно уже была замужем, и у меня было двое детей, и две книги стихов, - и столько тетрадей стихов! - и столько покинутых стран!.." Она казалась себе старой, "как скала, - непомнящая, когда началась..."
А время в России было тяжелейшее - гражданская война. "На Донском песке красная кровь лилась"... Голод, холод, разруха. И - наперекор времени эти молодые люди дерзостно искали новые пути в театральном искусстве. Это был вызов, жизнь "против течения", что всегда так нравилось "беззаконнице" - строптивой и мятежной Марине Цветаевой.
Я с бандой комедиантов
Браталась в чумной Москве...
Невольно она поддалась этой стихии; заразилась гениальными идеями рано умершего реформатора театра ХХ века Евгения Вахтангова. И неожиданно открыла в себе талант драматурга. Но - в начале были стихи. Без них, вероятно, ничего и не могло бы состояться для Марины Цветаевой, все осмыслявшей и все чувствовавшей стихами.
Ежедневно, начиная со второго ноября 1918 года, она писала, она дарила Ему стихи. Не сыграла ли здесь какую-то роль исполнявшаяся в конце ноября "блаженная дата" - двадцатичетырехлетие Завадского?.. Но, конечно, главное - завороженность! "Была полная завороженность..." - не раз говорила она впоследствии. Другого слова Марина и подобрать не хотела для своего чувства.
Завороженность! О, какая радость: она - и госпожа, и повелительница ее судьбы. Она надиктовывала ей стихи, так легко собравшиеся в цикл "Комедьянт" (ноябрьЪ - декабрь 1918 года). Позже Цветаева присоединила к циклу "Комедьянт" и несколько опусов из цикла "Плащ" (правда, это было уже в эмиграции, в Париже). Плащ... Символ интриги, сцены, актерства, авантюры, яркого исторического события. Божественный образ...Плащ, шаловливый, как руно,
Плащ, преклоняющий колено,
Плащ, уверяющий - темно!
Гудки дозора. - Рокот Сены. -
Плащ Казановы, плащ Лозэна,
Антуанеты домино!
Как виртуозно обыгрывается ею слово-образ "плащ". Он шаловливый и грозный. Да, это ведь и домино казненной Антуанеты. А сколько куртуазной прелести, сколько грации в плаще Казановы, в плаще Лозэна... Это все герои, которых, по ее воле, должен был играть Завадский. Поэтому так легко в вечерней тьме представляется и изысканный плащ - Завадского...
Первоначально цикл "Комедьянт" состоял из 14 стихотворений. Для подготавливаемого Цветаевой сборника стихов 1940 года, уже в России (осталась только рукопись: книга не вышла), последнего прижизненного начертания автором свода стихотворений, был создан заново цикл "Комедьянт" - уже из четырех стихотворений. Важно заметить, что она посчитала этот цикл, относящийся к ее трудной молодости, одним из лучших. Этот последний вариант "Цикла" (1940 года) печатается во всех выходящих ныне ее сборниках.
В бурном потоке, полете стихов, соединенных в этот цикл, ясно ощутимы и образ и облик актера-комедьянта, человека театра, противоречивого и странного, но "с нежным и прекрасным лицом"... Да, того Юрия Завадского, которого все знали и не знали. Марина Цветаева поведала нам, что ее "крылатый голос" донес миру лирическую весть: вот жил на земле когда-то этот "забывчивый и незабвенный" Актер - "с нежным ликом", холодным ликом, "знобящим грудь, как зимние моря", - Юрий Завадский. Как чудно звучит ее признание...Друг, разрешите мне
на лад старинный
Сказать любовь,
нежнейшую на свете.
Я вас люблю...
Всегда у Цветаевой свой голос, так виртуозно совмещающий почти несовместимое - "старомодную учтивость и бунтарство"! (Илья Эренбург.) У нее - своя стиховая поступь, свой, ни на кого не похожий, синтаксис, в котором ощутим и ее внутренний широкий, а иногда и резкий жест, и ее феерический полет мысли. Поэтому и ЕЕ Завадский - своеобразен, прекрасен, странен... Вечен!
Но от нее, такой завороженной, как ни странно, Юрий Завадский как-будто чуть уклонялся. Цветаева - как всегда, натура активная, волевая, темпераментная - была и в этом "романе" стороной одаривающей. Никто не хочет "любви, которая вечно горит в моем сердце...". Но ее любовь пугала мужчин своей чрезмерностью. Тема разъединенности - любимой с любимым, судьбы с судьбой, человека с человеком - вечная боль Цветаевой. Пьеса об этой разъединенности, "Ариадна" - автопортрет поэта.
Она видела Юрия Завадского на репетициях, спектаклях, на читке пьес, на вечеринках, общих прогулках... Сценическая игра его, вероятно, нравилась ей, трогала ее. У него, как ей тогда казалось, была чуть "женственная душа". Но не обладала ли эта душа "способностью нравиться, которая сама по себе есть дар"? В нем был неотразимый человеческий и "театральный шарм".
Позже Цветаева, уже остыв, отпылав, писала: Завадский "выказать - может, высказать - нет". Он прекрасен на сцене, "то есть там, где вовсе не нужно быть, а только являться, представлять, проходить, произносить". Что это? Но тогда, в восемнадцатом-девятнадцатом годах, она лишь для него писала свои романтические пьесы и драматические поэмы. Они оба выковывали свою технику мастерства и обольщения. И лично я вижу в цветаевской притягательности прямую противоположность той художественной обольстительности, которой
обладал Завадский. Не об этом ли говорит и сама Цветаева?Вы столь забывчивы,сколь незабвенны.
- Ах, Вы похожи на улыбку Вашу!
Сказать еще? - Златого утра краше!
Сказать еще? -
Один во всей вселенной!
Самой Любви младой военнопленный,
Рукой Челлини ваянная чаша.
Да, она любила... И было, было человеческое страдание. Хотя, как бы оправленное в изысканный стиль. Она уже понимала: чувства ее разбиваются о холодность его сердца. Что-то не сходилось в их интимных отношениях: темпераменты, степень чувственности. Что-то не сходится - самая малость!
Кто мне в задачке исправит ошибку?
Солоно-солоно сердцу досталась
Сладкая-сладкая ваша улыбка!
Голос Женщины-Цветаевой не всегда совпадает с голосом Поэта-Цветаевой. Поэт, прекрасно ощущая несерьезность любовной игры своего героя, пытается уверить читателя, а больше самое себя, что весь этот роман - почти театральное действо, за которым она сама следит как бы со стороны. Не любовь, а лихорадка!
Легкий бой лукав и лжив...
А что же после "боя" остается? Легонькая стопка восхитительных стихов. В них-то навсегда останутся жить, слитые в дивную гармонию две личности. И, как ни странно, две полярные в искусстве фигуры: "Младой военнопленный любви" - Юрий Завадский, и она - Поэт. Но Она победит! Будучи даже - в реальности - отвергнутой! "Порукою тетрадь - не выйдешь господином!"... Ну а разве не сладостно ощутить это?..Образ "Комедьянта" - через двадцать лет - по-новому, трезвее ожил в ее "Повести о Сонечке". Там Юрий Завадский довольно жестко выведен в образе Юры З. А это, надо учесть, - один из главных героев повести. Цветаева не пыталась на этот раз ни обвинять, ни оправдывать, а лишь показать, раскрыть психологическую сущность характера, натуры героя своей повести.
Трудно представить, что цикл "Комедьянт" и "Повесть о Сонечке" написаны одним автором. Мне вспоминаются в связи с этим слова Бориса Пастернака: "Цветаева была женщиной с деятельной мужской душой, решительной, воинствующей, неукротимой. В жизни и в творчестве она стремительно, жадно, почти хищно рвалась к окончательности и определенности, в преследовании которых ушла далеко и опередила всех..." ("Люди и положения".) Вот суть ее характера!
Когда в 1976 году в "Новом мире" была напечатана часть ее повести - "Павлик и Юра", - Москва "загудела": искажен образ Завадского. А сам Юрий Александрович посчитал, что Цветаева его опозорила. Да, в повести была язвительность, была беспощадность. Вот отрывок из нее: "Перед самым моим отъездом из России, уже в апреле 1922 г., в каком-то учреждении... на большой широкой каменной лестнице, я его встретила в последний раз. Он спускался. Я поднималась. Секундная задержка, заминка - я гляжу и молчу - как тогда, как всегда: снизу вверх, и опять лестница! Лицо - как пойманное, весь - как пойманный, забился как большая птица...
Прощайте, Ю.А., совсем прощайте, я на днях уезжаю, совсем - уезжаю...
И вверх, а он - вниз. И - врозь"...
Странно!
Ведь именно Юрию Завадскому были посвящены (а лучше сказать: щедро подарены) все романтические пьесы Марины Цветаевой. Серьезное увлечение Завадским как бы перебросилось и на героев ее пьес - Джакомо Казанову, великолепного авантюриста (автора потрясающих, непревзойденных по художественности мемуаров, которые когда-то подарил Марине Цветаевой ее друг и почитатель Максимилиан Волошин), романтичного и дерзкого герцога Лозэна, погибшего на эшафоте... Шесть пьес! "Фортуна", "Феникс", "Червонный валет", "Каменный ангел", "Приключение", "Метель", отчасти - и "Ариадна" (но она написана позже, и вдохновлена не только Завадским). Какие это прекрасные пьесы! И все - Завадскому, как "ураганное приношение". Тем более удивительно, что Юрий Александрович не поставил ни одной ее пьесы в своем театре. Творческая жизнь их, к сожалению, шла врозь. А как могло быть иначе? Думаю, Завадский понял, что Цветаева совсем не такая, как все, женщина, что ее любовь может и погубить. Для тех, кто к ней особенно приближался, она оказывалась и особенно трудна.
Однажды Цветаева призналась своей подруге: "Боюсь, что беда (судьба) во мне, я ничего по-настоящему до конца, т.е. без конца, не люблю, не умею любить, кроме своей души... Мне во всем - в каждом человеке и чувстве - тесно, как во всякой комнате, будь то нора или дворец. Я... всегда живу вне себя. Эта болезнь неизлечима и зовется: душа".
Но отношения (с Душой) - это бездна. Это неизмеримо более глубокое, чем обычно бывает, общение с человеком, возлюбленным, другом... И значительнее, и серьезнее, и глубже, и безмернее обыденных общений. Сила такого общения у Цветаевой достигала огромной интенсивности, особенно если речь шла о любви. Но не в том, общепринятом у нас смысле. "Людям нужно другое, чем то, что я могу им дать", - писала Цветаева. О, как она страдала от все усиливающейся несовместимости с дорогими ей людьми.
Глубоко обдумывая свои отношения с Завадским, она ощущала, что ее все время угнетает, тревожит этот "рокот божественной вечности". Рокот... опрокидывающийся на ее "бессмертную Душу". И, заключая цикл "Комедьянт", Цветаева напишет:Бренные чувства и бренные руки
Слепо разрушили вечность мою
С вечной Душою своею в разлуке -
Бренные губы и руки пою.
А "Священный глас" с темного Неба шептал, нашептывал ей:
- Женщина! Вспомни бессмертную душу!
Но земная и поэтическая жизнь Цветаевой всегда шла под знаком ее страстных и бурных привязанностей. Симфонию Любви, которую представляет ее творчество, можно объяснить, только зная "безмерность" ее страстей и глубину ее мучений. А горестную реакцию - в конце - она часто умела маскировать иронией, сарказмом, злостью. То, что мы и увидели в стихах, обращенных к Завадскому, а затем в "Повести о Сонечке". Думаю, что о Цветаевой (с ее "безмерностью чувств") можно сказать: она была способна как на любовь, так и на "нелюбовь"!..
Как живется, вам с другою -
Проще ведь?..