Семь свечей

Да, это была судьба. Избрав Василия Сурикова историческим живописцем, она дала ему возможность родиться в тех краях и чеканить дух среди таких людей, которые почти не изменились с допетровских и петровских времен. Обстоятельства рождения, детства, отрочества и юности поставили Сурикова в обстановку исключительную: явившись на свет в самой середине ХIХ века, он оказался очевидцем событий, давших ему ключ к семи знаменитым картинам, которые потрясли мир.09.В течение трех столетий род Суриковых участвовал во всех походах, подвигах и бунтах Донского и Сибирского казачества. Дед Василия был атаманом Енисейского казачьего полка, воевавшего "собрание русских земель" со времен Ермака и, конечно, игравшего заметную роль в Красноярском бунте - мощном отголоске московских стрелецких мятежей. Отец дослужился лишь до сотника, ибо умер совсем молодым.
Красноярск, в котором жила семья Суриковых, мало чем отличался от Красноярска давних казацких бунтов. Обычаи, традиции, характеры - все то же: на свадьбах и похоронах - старинные ритуалы, вокруг староверы, на берегу Енисея - языческие игры. "Помню, как "городок" брали, - рассказывал Суриков. - Городок снежный. И конь черный прямо на меня... Я его потом в картину вставил. Я много "снежных городков" видел. По обе стороны народ, а посреди снежная стена. Лошадей хворостинами - чей конь первый сквозь снег прорвется..." Мать Сурикова была из торговых казаков - Торгошиных. На всю жизнь запомнил он ее бывший девичий дом, где самый воздух казался старинным, древние иконы, костюмы.
Вася Суриков прошел "огонь, воду и медные трубы" лихого сибирского мальчишества: с пяти лет ездил верхом, с семи уже охотился, участвовал в опаснейших забавах. "На Каче - она под Красноярском с Енисеем сливается - с семиметровой плотины вниз по водопаду ныряли. Нырнешь, а тебя вместе с пеной до дна несет - все бело в глазах..."
Cуровы и жестоки были нравы семнадцатого века в Сибири девятнадцатого. Именно здесь Суриков впервые увидел средневековую русскую казнь. "Бывало, идем из училища, а вокруг кричат: "Везут!" Мы на площадь бежим. Палачей любили, по именам знали. Рубахи у них красные, перед толпой похаживают, плечами поигрывают. Черный эшафот - красная рубаха: красота!"
Но пришел день, когда Вася Суриков содрогнулся. До глубины души потрясла, казалось бы, простая деталь: на площадь казни привезли в телеге молодого парня в белой рубахе, на фоне которой горела свеча, которую он, как покойник, держал на груди. Так и нес Суриков с собой этот образ до самого своего "Утра".
Его вело Провидение. "В шесть лет я Петра Великого с черной гравюры рисовал. А краски от себя: мундир синькой, а отвороты брусникой".
Судьба вела Сурикова сквозь невозможные преграды - семейную бедность и дикую провинцию, где само слово "художник" воспринималось как "худо"; сквозь кругосветные расстояния, отделявшие Красноярск от российских столиц. Судьба вела. Иначе как понять, откуда взялся, к примеру, в уездном училище петербургский художник Гребнев: страстно увлекшись талантливым мальчишкой, он отдал ему то, что умел. "Чуть не плакал надо мной, - вспоминал Суриков. - О Брюллове рассказывал. Об Айвазовском: как тот воду пишет, как формы облаков знает". Гребнев брал Васю на натуру, приносил прекрасные гравюры - "Благовещение" Боровиковского, "Ангел молитвы" Неффа, рисунки Рафаэля и Тициана, чтобы с оригинала рисовал. Та же судьба распорядилась, чтобы эти рисунки дошли до красноярского губернатора Замятина и енисейского золотопромышленника Кузнецова. Первый послал суриковские опусы в петербургскую Академию художеств. Второй отправил Василия Сурикова со своим рыбным обозом в Петербург, назначив ему стипендию на все время академического учения. "До самого Нижнего на лошадях ехали, пять тысяч верст, - писал матери и брату. - Оттуда по железной дороге. В Москве я только один день провел. Соборы меня поразили..."
На Красной площади перед собором Василия Блаженного ему вдруг почудилось, что когда-то он уже был здесь. Каким-то смутным зрением увидел огромную толпу, людей на телегах с горящими свечами, страшное лицо Петра...
Спустя семь лет, закончив петербургскую Академию художеств, Василий Суриков вновь приедет в Москву, чтобы написать четыре Вселенских собора для храма Христа Спасителя. И останется в Москве навсегда. Здесь он будет творить свою историю. Здесь зажжет семь ярких свечей - семь своих исторических картин. Его свечи будут гореть утром, днем, вечером, ночью.

Утро


10 октября 1698 года секретарь итальянского посольства Корб - свидетель стрелецкой казни, писал в своем дневнике: "На московитских тележках привезли сто осужденных. Каждый держал в руках зажженную свечу, чтобы не умереть без света и Креста..."
Вглядимся же в "Утро стрелецкой казни", и прежде всего в те семь свечей, которые символизируют жизнь и смерть. Свечи, горящие при дневном свете, сердце великой картины: таков был русский погребальный ритуал. Стрельцы Сурикова еще живы, но как бы уже умерли - символ таинства предсмертного соборования, которого царь Петр лишил осужденных, прогнав патриарха Адриана, когда тот в утро казни с иконой Богородицы явился в Преображенское.
В этой картине, реалистичной каждой своей деталью, поражает органичная связь реализма с символикой. Семь смертных свечей - как семь глав собора Василия Блаженного, свидетеля страшной казни. Да ведь и тему смерти Суриков дает без всякого натурализма - образами двух, уже погасших свечей: одну из них в отчаянии прижимает к себе старуха - сына больше нет... И ярко горит центральная свеча Рыжего стрельца, гневный взгляд которого - через всю огромную картину! - как молния, бьет в перекошенное злобой лицо Петра. "На кладбище я его увидел, - рассказывал художник. - Могильщик он был. Я ему: "Поедем ко мне, я тебя писать хочу". А товарищи его смеются. Насилу уговорил. Как позировал, так все спрашивал: "Что мне, голову рубить будут?" "Будут, - отвечаю. - Только не на моей картине".
Божественный гений живописца подсказал исключительно точное художественное решение: в "Утре стрелецкой казни" нет ни одного казненного!
Репин, заехав к Сурикову взглянуть на почти законченную картину, удивленно спросил: "Что же это у вас - никого так и не казнили? Вы бы хоть там, на виселице, кого-нибудь "повесили" бы, что ли..."
Художник для пробы мелом пририсовал фигуру повешенного. В тот же день явился Третьяков. Увидел репинскую "подсказку", чуть не закричал: "Вы что, всю картину испортить хотите?"
1 марта 1881 года московские газеты сообщали: "Явление на IХ передвижной выставке "Казни стрельцов" было ошеломляющим". Картину приобрел для своей галереи Павел Михайлович Третьяков.

День


Свою первую историческую картину Суриков закончил в возрасте Христа. За прошедшие три года жизнь его решительно изменилась: женился на прелестной и горячо любимой Елизавете Шаре; одну за другой Лиза родила ему двух дочек - Олю и Лену; получив за картину от Третьякова огромную по тем временам сумму - десять тысяч серебром, стал независим.
Грандиозный успех "Стрельцов" рождал новые замыслы: уже задумана была "Боярыня Морозова", уже появились этюды (так и неосуществленной) "Ксении Годуновой". Но, как ураган, налетел вдруг "Меншиков". "Летом 1881-го жил я с женой и детьми в деревенской избушке нищенской. Тесно и темно. И все лето дождь. И почему-то все время думалось: кто же это вот в низкой избе сидел?.."
Казалось бы, при чем тут Александр Меншиков? В истории России были десятки царских фаворитов, не только сосланных, но и убиенных. Но... Меншиков был сослан в Сибирь, в глухое Березово, на Сосьву (приток Оби), от которой до суриковского Енисея рукой подать.
Давно уже замечено, что все герои Сурикова - как братья и сестры: и бунтующие стрельцы, и несгибаемая Морозова, и лихие атаманы Ермак и Стенька. Их роднит то, что все они, так или иначе, обречены. Что касается Меншикова, то с этим человеком, обреченным, как в страшной сказке, из блистательного дворца "перелететь" в темную низкую избу, Суриков странным образом ассоциирует свою внезапную громкую славу и, пусть временную, жизнь - не в темнице, но в пространстве, где художнику тесно и скучно, а день тянется долго. И еще одна, главная параллель: в этой картине обречен не столько бывший властелин, сколько его ни в чем не повинная семья. У Сурикова же именно в это время тяжело заболевает, постепенно угасая, жена. И как безжалостен гений, заставляющий живописца без конца писать свою бедную Лизу в образе опечаленной "царской невесты", сидящей рядом с отцом на полу, прижавшись ему под руку. С этих рисунков и этюдов глядит на нас то лицо Золушки, то Аленушки, то Неточки Незвановой... Потрясенный надрывом собственной жизни, Суриков создал образ женщины, трагедия которой куда выше драмы человека, низвергнутого с пьедестала.

Вечер


"... А то раз ворону на снегу увидал. Сидит, крыло отставила, черным пятном на белом. Эту ворону я много лет забыть не мог. Закроешь глаза - ворона на снегу. Потом "Боярыню Морозову" написал".
"Стрельцы" родились от свечи, горящей днем в руке осужденного, "Меншиков" - от низкой избы, в которой Сурикову тесно и темно, и кто-то безвинно гибнет рядом. "Морозова"...
Черная ворона на студеном снегу преследует его с юности. Первые эскизы грандиозной картины являются еще до "Меншикова" - мглистый март, далекая кремлевская стена, разноликая толпа... Но сама "Боярыня" пока еще только черное пятно - без лица и двуперстия, устремленного в небеса.
Лицо "Морозовой" возникало чрезвычайно трудно. Суриков искал его без конца, находил, писал. Сначала, по памяти, написал он тетку свою Анастасию Торгошину, в доме которой встречал всяких странников и богомолок. Потом несколько лет хаживал в подмосковное Преображенское, к староверам, где его еще со "Стрельцов" знали.
Однако и эти лица были те - и не те. Одно за другим вставлял их в почти готовую картину - и все они уступали живой яростной толпе.
И вновь судьба дала ему шанс. Неожиданно в Преображенское заехала староверка-начетчица с Урала, некая Анастасия. "Я ее тут же, в садике, написал в два часа. И как вставил в картину - она всех победила, - вспоминает Суриков. - "Персты рук твоих тонкостны, а очи молниеносны. Кидаешься ты на врагов, как лев". Это протопоп Аввакум сказал про Морозову".
Но тут перед картиной встала другая проблема: как передать движение, уходящее в глубину, дать ощущение, что Морозову "везут"?.. В поисках этой глубины, этого движения художник трижды пришивал холст к холсту. "Не идет лошадь, да и только!" - горько жаловался Третьякову, который с нетерпением ждал и эту картину. Наконец, прибавил еще один кусок холста в длину - и лошадь пошла. Розвальни Морозовой буквально врезались в толпу, оставляя за собой две вспененные борозды, превращая равнодушное любопытство и глумливый смех в волны потрясенного чувства.
Выставленная в феврале 1887 года, "Боярыня Морозова" стала вершиной живописца, самой яркой его свечой. После этого суриковские "свечи" горят все тише и тише. Через год после "Морозовой" от давнего порока сердца и скоропостижной чахотки умирает жена Лиза. Удар оказался настолько сильным, что потряс все его существо. Несколько месяцев, оцепенев, он не пишет ничего, никуда не выходит, думая о том, что именно за страдания Лизы Господь "подарил" ему и "Стрельцов", и "Меншикова", и "Морозову". И, как бы стремясь освободиться от этого наваждения, вдруг пишет "Исцеление слепорожденного", где создает образ Христа Спасителя. Эта картина стала чисто личной, написанной для собственного исцеления. И он действительно исцелился - стал "зрячим". Но отныне ему придется все видеть самому, ибо с этих пор Провидение оставило его.

Ночь


Написав "Исцеление", Суриков впервые после многих бессонных ночей заснул глубоким здоровым сном. Снилось ему далекое сибирское детство: как летом носился по енисейским стремнинам, а зимой брал "снежные городки". И, проходя на черном коне сквозь снежную стену, всем сердцем, каждой клеточкой тела ощущал бешеную радость.
С этим новым чувством и отправился в Красноярск - к матери, брату. К вольным казакам. И к своей четвертой свече - "Взятию снежного городка". Эта единственная радостная картина художника символизировала его возвращение к своим истокам. Хлебнув сибирской силы и свежести, он снова становится казаком. И тогда появляется "Ермак".
Верный своему методу, Суриков ищет материал там, где он только и может быть: в 1891-м изъездил всю Сибирь; в 1892-м рванул на Дон, откуда когда-то пришел Ермак; в 1893-м забирается на самый север Сибири - рисовать остяков; в 1894-м плывет по Иртышу в Тобольск... Этюдный материал, собранный им за эти годы, поистине громаден. И хотя "Покорение Сибири Ермаком" уже не прозрение художника-ясновидца, картина являет собой мощный историко-живописный пласт.
Впрочем... Это и прощание с сибирским казачеством. Ибо в дни, когда Суриков выставил в Москве "Ермака", умерла мать живописца - его первая и вечная любовь. Смерть матери как бы срезала в тайниках суриковского творчества корень, связывающий художника со своим родом. Все, что он еще напишет, будет уже вне памяти крови и рода. Последующие "Суворов" и "Стенька" - картины, сделанные исключительно мастерством.
Незадолго до смерти Суриков так определит свое творчество: "Стрельцов", "Меншикова" и "Морозову" - не мог не написать; "Снежный городок" и "Ермака" смог написать; "Суворова" мог не писать; "Стеньку" так и не смог..." И это правда.
Двенадцать лет искал художник среди казаков "голову" Разина, да так и выставил картину, по собственному признанию, - "без того Стеньки". И только в 1910-м, когда картина была уже продана, Провидение вновь, на мгновение, коснулось Сурикова своим крылом - вывело его на подлинный персонаж. Этот замечательный этюд, сделанный тушью, висел на недавней юбилейной выставке в Третьяковке. Вроде бы тот же Разин, что и на картине. И... Совсем другой. А всего-то несколько гениальных штрихов: глаза выпуклее, веки тяжелее, рот грубее, напряженнее мускулы щек...
Отчего же гаснет звучный и мощный голос живописца - голос, который в первой своей, трагической, трилогии потряс всю Россию? Думается, это началось после смерти жены. При ее жизни и по мере ее угасания художник поднимал значение женщины и женского мира в каждой своей работе. В "Стрельцах" женщина Сурикова еще второстепенна. В "Меншикове" - вырастает до уровня главного героя. А нестерпимое сияние лика Морозовой пронизывает уже всю картину и всякого, кто видит ее.
Лишившись постоянного присутствия родной женской души, художник пишет только героические картины. Он входит в мужскую стихию, играет удальством живущего в нем казака. Но... Эта "мужская игра" не орошается влажной женской стихией - и свечи Сурикова стали гаснуть. Лишь перед самой смертью он как бы опомнился. В последней своей картине "Посещение царевной женского монастыря" нет ни одного мужского лица!
Поздно...

Эпилог


"Среднего роста, широкоплечий, с густой шапкой русых, с проседью, в скобку подстриженных волос" - таким увидел Василия Ивановича Сурикова в январе 1913 года известный поэт, художник и критик Максимилиан Волошин. "Скован он был крепко - по-северному, по-казацки. Лицо само разлагалось на широкие, четкие, хорошо определенные планы. Морщины глубокие, резкие, но не слишком заметные на плотной, свежей, сибирскими морозами дубленой коже..."
К героям своих картин Суриков относился совершенно как к живым. Про страшного своего Петра из "Стрельцов" нежно говорил: "Люблю Петруху!" В другой раз просто огорошивал: "А Иоанна-то Грозного я раз видел - настоящего, в Москве, на Зубовском бульваре". Про старых мастеров, вещи которых повидал в поездках по Италии и Испании, рассказывал с упоением: "Видели черно-малиновые мантии у Тинторетто? Кисть у него так и свистит!"
Да и сам Суриков как художник ни на кого в мире не был похож. Замечательно сказал о нем тот же Волошин: "Шел он своей "волчьей" тропой и охотился в одиночку".
6 марта 1916 года кончилась эта большая суриковская "охота".
У гроба художника горели семь свечей.