"Он писал радугу"

Художник Борис Михайлович Кустодиев весной 1927 года жил в Ленинграде. Последние годы он болел. Но даже паралич позвоночника не мог отвлечь его от любимой живописи. Да, в мастерской у мольберта картины он писал сидя. Иначе не мог. И кресло-коляска была, и мольберт, и тумбочки на колесиках, для удобства. Но на ликование и сочность красок на полотне ничто - ни болезнь, ни неудобства - не могло повлиять.
Каждое лето его вывозили под Кинешму, на любимую Волгу. Там после мрачного Ленинграда Борис Михайлович упивался зеленью, солнцем. Он так любил это! Разноцветные радуги над Волгой. Лесные дали после дождя. Он всю жизнь любил писать радуги. Живыми, сочными красками. Много писал и фрукты, особенно арбузы - они напоминали о детстве в родной Астрахани (рожд. 1878 г.), где летом на веранде их дома всегда лежали гиганты-арбузы. Уже приехав в Петербург и учась в Академии художеств у И.Репина и В.Савинского (1896-1903), молоденький Борис Кустодиев всегда чувствовал желание писать этот "праздник жизни". Студентом он был способным, даже получал государственную стипендию. И "пенсионером" был послан работать во Францию и Испанию (1904- 1906). Он всегда утверждал силу реалистической "русской живописной школы". Был внимательным - к мазку, к предмету, к цвету. Не терпел на палитре лиловой мазни - "фузы". Чистой краской всегда хотелось "пропеть" каждый листок, каждый солнечный блик на чашке, прозрачность облака, румянец девичей кожи... Не случайно его сын напишет потом: "Когда отец перешел к фону картины, то послал меня в сад - нарезать дерна с одуванчиками. Я принес дерн в мастерскую, разложил на полу... Отец так тщательно писал траву... Рябина, изображенная в левом углу картины, тоже - с натуры. Я срубил молодую рябинку с ягодами, и она долго стояла в его мастерской".
Вот и сейчас уже больной Борис Михайлович, лежа в своей ленинградской квартире, рассматривал свою "Русскую Венеру", что стояла в углу, у противоположной стены. Рядом на тумбочке - любимая иконка Бориса и Глеба, его именная. Домашние - жена, дочь и сын, просят икону убрать. "Во избежание". В Ленинграде тревожно. И тут, и в Москве взрывают церкви, идут судебные процессы над священниками. "Бушует" ЧК. А в гости к нему, "великому академику", написавшему полотно "Большевик", заботливо захаживают "красные художники и чиновни11ки". Не ровен час - донесут. И для семьи все обернется скверно.За высоким окном с приопущенной шторой темнел невеселый, пасмурный город весны 1927 года. Как хорошо художник знал его набережные - Невки, Невы, дивные площади. Как много он тут писал, рисовал! Столько прожил, веселился, дружил и влюблялся! Именно в Питере он стал великим "мирискусником", объединившим вокруг себя друзей-художников. Здесь проводил персональные выставки. А в 1909-м, в тридцать один год, уже получил звание академика. Да, Кустодиев знавал этот город еще роскошным, самодержавным Петербургом - в век "золотой". Потом в век "серебряный", тревожным Питером. В революцию - Петроградом, стреляющим, грозным. Теперь вот стихло, но все непонятно смешалось уже в Ленинграде. И уже этот город Мастер не мог понять. Все друзья были сейчас в Париже, Берлине, Америке. Всех раскидал злой рок: Мережковские, Шаляпин, Коровин, Рахманинов. Да и друзья по "Союзу художников, группа-16": Серебрякова, Бенуа, Лансере, Добужинский... Где они, его милые "авангардисты"? Сколько народу схлынуло, сколько великих душ потеряно для России: Блок, Гумилев, за которого так заступался Горький. Да, Кустодиев сам мечтал "о новом" искусстве. Пробовал себя в лубке, в театре-модерн, а после 17-го даже в жестком агитплакате. А когда-то в Париже, узнав и "заразившись" Модильяни, Леже, он сам отшатывался от классицизма, "варился" в "русском модерне"... Где сейчас они, дорогие его мастера - Сомов, Бакст, Билибин? Ах, как мало осталось друзей. Правда, к нему еще заглядывает кто-то, еще навещают Ювачев, Малевич...Но это уже "иные" люди, с неизлечимыми болезнями "левизны". Казимир Северинович, например, носится со своей теорией беспредметности, "супрематизма", со своим "Черным квадратом" и своим "УНИ" (утвердители нового искусства). И без юмора рассматривает свой "Квадрат" как точку отсчета, как "нуль форм", за которым якобы и должно начаться истинное искусство. Неужели кому-то в будущем, когда все наконец уляжется, это может быть интересно? Непостижимо!..
Борис Михайлович усмехнулся. Этот Малевич любит командовать, даже стал недавно директором института художественной культуры. Сокращенно - "Инхуд". Кустодиев перевел медленный взгляд за окно. Там теплилась серая, пасмурная весна. А он так любил Божий мир - солнце, природу. А главное - одухотворенные и потому прекрасные лица, вглядываясь в которые так и хочется улыбнуться. Рисовальщик от Бога, Кустодиев и писал блистательно. Его "Шаляпина" все считали "шедевром портретного жанра". Флорентийский музей Уфицци, не один век собирающий для своей коллекции автопортреты художников, заказал портрет и ему. А ведь из "золотых" русских такой чести удостоились только Кипренский и Айвазовский, а позже заказаны лишь Серову с Репиным да ему. Борис Михайлович изобразил себя очень "по-русски" - широко, щедро, в зимней шапке и меховой шубе. На фоне, конечно же, роскошной русской зимы, опушившей инеем деревья и купола Троице-Сергиевой лавры - сердца России... А как легко рисовал он портреты! Блока, Серова... Ходили друг к другу в гости и рисовали, как в "перестрелке". А ведь первым портретным опытом еще молодого Бориса Кустодиева было репинское полотно "Заседание Государственной Думы". Значительную часть этого холста, по просьбе самого Ильи Ефимовича, тогда учителя и профессора, написаны были им.
А сейчас вокруг тревожно. Недавно отгремела братоубийственная гражданская. Повсюду разруха, голод, на улицах беспризорники. Порой трудно мыло купить и спички, не говоря о красках. Спасибо, еще снабжают, и запас заграничный есть. Ночами обыски. Шаляпин с горьким сарказмом рассказывал (потом напишет в воспоминаниях): "Представляете, пришли мое серебро национализировать! А я и не знал, что моя сервировка принадлежит народу". А ведь сколько было когда-то надежд!.. Даже после 17-го Кустодиев еще активно участвовал в выставках "Общины художников". (Ах, как они плохо сейчас рисуют и как самоуверены!) А теперь вот и он, академик, состоит в каком-то "АХРРе" (Ассоциация художников революционной России)... И почему это новые власти так любят все сокращать? "МОПР", "РОСТ", "ВЦИК". Почему, например, людей стали называть "народными массами"? Может, потому, что из массы легче что-то слепить? Массе и течь легче, и направлять ее проще. Собственно, Борис Михайлович так и написал своего знаменитого "Большевика", надвигающегося прямо на храм.
Борис Михайлович хорошо помнил праздничный день, кажется, в честь открытия Второго конгресса Коминтерна. Народ гулял на Дворцовой площади (впрочем, почему-то уже переименованной в площадь Урицкого). Шум, флаги, бабы, солдаты, гармошки. И Кустодиев не выдержал. Ходить он уже не мог, но упросил близких поставить его кресло-коляску на открытый кузов какого-то агитгрузовика и поехал "в массы". Жадно вглядывался в лица, цепко впитывал образы и сюжеты. А потом, когда уже работал, одержимо писал, преодолевая слабость, невольно сравнивал все это с прежними праздниками на Руси. Ему и тогда писалось радостно, словно играючи. Он буквально "мыслил красками", как поэт в момент вдохновения - стихами. И теперь художник старался не слишком углубляться в "политико-социальные" проблемы. Вон вьются красные флаги, вон сияют медные трубы оркестра, ходят под ручку парочки - "матросы-ярочки". Это даже похоже на его любимые старые ярмарки, которые он в своей жизни писал сериями. Торговые павильоны и карусели, щеголи, цветистые, словно дымковские игрушки, наряды румяных молодок, связки бубликов, туеса. И над всей этой зазывной пестротой - обязательно Божий храм под крестом. А как же без Бога - или мы нехристи?.. За эти "ярмарки" Борис Михайлович получал в свое время высокие награды, медали. И не только в России, но и в Европе. Вообще, Русь на его полотнах была всегда пронзительно-прекрасна, любима. Да и как можно не восторгаться царственной русской землей? Какую душу могли не тронуть его, буквально поющие, "Конфетки-бараночки, словно лебеди саночки..."? И конечно же, "гимназистки румяные, от мороза чуть пьяные, грациозно сбивали рыхлый снег с каблучка". Ах, как он любил все это! И сам был лихой затейник. Вроде Феди Шаляпина, и пивал с ним бывало, и на охоту ходил. А потом кидался к мольберту, в работу, чтобы все это передать!..
Борис Михайлович повернул голову к окну. Почему-то быстро темнело. Надо было позвать близких (жена и дочь с сыном, думая, что он спит, ходили по дому на цыпочках). Но не хотелось их тревожить. В полумраке комнаты в углу, где стояли его картины, неожиданно светлым, неясным пятном проступил образ его Венеры - это была последняя и потому любимая работа. Казалось, что дева сошла с холста и, подойдя, замерла грациозно перед лицом Мастера... Но Борис Михайлович мысленно тотчас прогнал видение. Его худое тело едва вырисовывалось под одеялом. Налицо были - немощь тела и мощь его прекрасного духа, ясность памяти... Он почему-то вспомнил Александра Блока. Их встречи. А потом его смерть. А впрочем, нет, это была не смерть, а уход. Потому что все-таки был, парил над печальной толпой - "в белом венчике из роз впереди Иисус Христос".
В эти последние дни Борис Михайлович не раз вспоминал Блока, его бледное, вдохновенное лицо. Не знал, что спустя годы его собственный любимый сын, вспоминая отца, напишет: "...Он был горазд на выдумки. Еще когда болезнь не одолела его, заявился на костюмированный вечер, устроенный писателями и художниками, наряженный дамой по моде прошлого века. Шляпа с большим бантом у подбородка, закрывающим его бороду, кринолин, маска. Голос изменил. За ним стал ухаживать Александр Блок (нашел себе Незнакомку!) - угощал конфетами, пытался целовать руку. Когда же от неудержимого хохота маска у "дамы" спала, обескураженный Блок только и смог вымолвить: "Борис Михайлович, это вы? А я-то думал!.."
...Светлое видение Венеры не отступало. Стояло, не таяло... А может, это она на холсте?.. Его женщина, его любовь, его дама... "Русская Венера". Сколько в ней прелести, волшебства, тайны! Он не мог не любить Ее, не писать с упоением этот Образец Чистоты. Обнаженная, распустив волосы, она входит в темноватую деревенскую баньку, и все вокруг озаряется... Этот образ всю жизнь волновал художника, кочевал из картины в картину... А как он рассердился однажды, услышав от красных чиновников "комплимент" о том, что его "Купчиха за чаем" - "удачный памфлет на отжившую, мракобесную Русь". Как так? С каким же слепым, злым умыслом можно было не видеть, не хотеть видеть, с какой любовью перед всем русским писал он свою "Купчиху"? Ведь это гимн русской провинции! Ее целомудрию! Ее нежной и чистой дородности! А натюрморт, эти щедрые плоды земные?! И "астраханский" его арбуз, и наливные яблочки, и изысканный фарфор, и золото самовара - символ достойного быта! И над всем этим блаженным покоем, словно радуга счастья, - Божий храм. И в нем Вера его, и Любовь, и Надежда.Между тем высокое окно быстро темнело. Словно вдруг кто-то опустил глухую штору... И художник покойно смежил веки.
Утром 26 мая 1927 года среди других информаций советской прессы газеты "с прискорбием" сообщили о смерти академика живописи, профессора Бориса Кустодиева и дне похорон. А день тот не задался. Был холодным, дождливым. В молчаливой толпе провожавших вдруг кто-то сказал негромко: "Плачет природа... Скучно ей теперь без Кустодиева". Когда же гроб опускали в землю, сквозь тучи неожиданно пробился пронзительно-яркий солнечный луч. Может быть, по нему воспаряла душа? Впрочем, такое порой бывает, когда уходят чистые, православные люди.