Что же ты потупилась в смущеньи?
Погляди, как прежде, на меня.
Вот какой ты стала - в униженьи,
В резком, неподкупном свете дня!Я и сам ведь не такой - не прежний,
Недоступный, гордый, чистый, злой.
Я смотрю добрей и безнадежней
На простой и скучный путь земной.Я не только не имею права,
Я тебя не в силах упрекнуть
За мучительный твой, за лукавый,
Многим женщинам сужденный путь...Но ведь я немного по-другому,
Чем иные, знаю жизнь твою,
Более, чем судьям, мне знакомо,
Как ты очутилась на краю...
Впервые
он встретит ее вскоре после окончания гимназии. Случится это так.
Вспомнив, что его когда-то приглашали в гости соседи Менделеевы, он
оседлает белого коня по кличке Мальчик и сквозь жаркую истому позднего
лета, через зеленые шумы лесов и золото желтеющих полей проскачет
версты, разделявшие их подмосковные усадьбы. Остановившись около их
дома, он спешится, заговорит с кем-то из прислуги. И она, еще никогда
не видев его в глаза, лишь только услышав его голос, тотчас ощутит в
сердце беспокойство, которое в юности часто (но не всегда!) бывает
предвестием счастья. Вспоминая их первую встречу, она напишет: "... я
подхожу к окну. Меж листьев сирени мелькает белый конь, которого уводят
на конюшню, да невидимо внизу звенят по каменному полу террасы быстрые,
твердые, решительные шаги. Сердце бьется тяжело и глухо. Предчувствие?
Или что? Но эти удары сердца я слышу и сейчас, и слышу звонкий шаг
входившего в мою жизнь..."Через минуту-другую их представят друг другу. Он - Александр Блок, внук владельца соседней усадьбы А.Н. Бекетова, бывшего ректора Санкт-Петербургского университета. Она - Любовь Менделеева, дочь великого создателя Периодической системы элементов. Ему - восемнадцать. Ей - семнадцать...
Он сразу примет и полюбит ее до кончиков ногтей. Она - не сразу: с оглядкой, с сомнениями, но придет к тому же, что и он. Но даже когда оба поймут, что любят друг друга, будут мучаться и терзаться своим чувством, словно оно для них - прекрасный, но притаивший в себе какую-то угрозу сон... Как ни странно, сильнее всего они сблизятся не во время медленных прогулок по липовым аллеям парка, а во время домашнего спектакля, устроенного в одной из хозяйственных построек усадьбы Менделеевых. Он будет Гамлетом. Она - Офелией. Замкнутый, хотя внешне нарочито раскованный, он, играя роль мрачно-ироничного принца, сумеет жестами, голосом, особым выражением своих огромных светлых глаз сказать ей то, что еще не смеет словами... Но ведь он еще и стихи пишет. И вот в них-то он - безо всякой игры, весь как на ладони:
О, страсти нет! Но тайные мечты
Для сердца нежного порой бывают сладки,
Когда хочу я быть везде, где Ты,
И целовать Твоей одежды складки...
Как часто бывает в эту пору жизни, многое теперь ими воспринимается как чудо или прямое указание свыше. Вот она мысленно велит ему еще раз приехать к ним. И, доведя ее чуткое сердце до исступления, он скоро, даже подозрительно скоро, появится под ее окном и опять - на белом коне. Потом, когда оба будут учиться и жить в Петербурге, они, не договариваясь заранее, что-то слишком и опасно часто встречаются лицом к лицу в бурной круговерти улиц и проспектов огромного города. Однажды он купит билет в театр, и по какой-то мистической случайности их места окажутся рядом...
Он продолжает писать стихи. Но еще боится в открытую назвать себя поэтом и мало кому показывает свои стихи. Но ей - читает. И однажды со страхом и надеждой спросит, нравятся ли они ей или нет. И она, лишний раз подтверждая, что любовь, хотя ее и противопоставляют иногда рассудку, бывает прозорлива и наделена отменным вкусом, ответит ему: "Вы поэт не меньше Фета"... Да, его стихи ей нравятся. Но они и задевают, бередят ее душу, иногда чуть-чуть, иногда - больно. Вспоминая эти далекие годы, она напишет про его поэзию: "Понемногу я вошла в этот мир, где не то я, не то не я, но где все певуче, все недосказано, где эти прекрасные стихи все же идут от меня... Я отдалась странной прелести наших отношений. Как будто любовь, но в сущности - одни литературные разговоры, стихи, уход от жизни в другую жизнь, в трепет идей..."
А он? Чего он ждет от любви и своей возлюбленной? Он сам об этом скажет, на этот раз не стихами, а прозой юношеского дневника: "Я хочу не объятий: потому что объятия... только минутное потрясение. Дальше идет привычка... Я хочу не слов. Слова были и будут; слова до бесконечности изменчивы... Я хочу сверхслов и сверхобъятий". (И это так похоже на то, что однажды запишет в своем дневнике его великий соотечественник писатель Лев Толстой: "Я требую, чтобы меня любили так же, как я могу любить". Но, человек, умудренный годами и неудачами в семейной жизни, он с горечью добавит: "Но это невозможно".)
Временами она перестает его понимать, он ее чем-нибудь, например, манерой эффектно курить, глядеть, разговаривая, куда-то поверх собеседника, - раздражает. После того как он в течение длительного времени не навестит ее дом, она, испытав от этого душевное облегчение, напишет в дневнике: "... мне стыдно вспоминать свою влюбленность в этого фата с рыбьим темпераментом и глазами". В то же время она не может забыть его голос, лицо, его "рыбьи", прозрачные, чистые глаза, загорающиеся нездешним светом, когда он говорит о Мировой Душе, Прекрасной Даме. И каждый раз вне себя от счастья, когда он вновь предстает перед ней...
На первых порах их роман похож на разговор двух людей, которые поочередно говорят о своих чувствах, но при этом один не слышит, что ему отвечает другой. Это сходство возникает потому, что они беспрестанно пишут друг другу длиннющие, странные, нервные, только что током не бьющие письма. Но не отсылают их друг другу. Бывает, встретившись, разговаривают о чем-нибудь, а письма держат при себе - неврученными, невысказанными. И вот образчик их немого
диалога:
ОНА: Ведь вы смотрите на меня как на какую-то отвлеченную идею, вы навоображали обо мне всяких хороших вещей...
ОН: Ты - мое Солнце, мое Небо, мое Блаженство. Я не могу без Тебя жить ни здесь, ни там...
ОНА: Я долго, искренно ждала хоть немного чувств от Вас, но, наконец, после нашего последнего разговора, возвратясь домой, я почувствовала, что в моей душе что-то оборвалось, умерло...
ОН: Если мне когда-нибудь удастся что-нибудь совершить и на чем-то запечатлеться, оставить мимолетный след кометы, все будет Твое, от Тебя и к Тебе...
Когда она, загоревшись мечтой стать актрисой, начнет посещать в Петербурге драматические курсы, он с озорством и яростью подростка будет срывать объявления - чтобы эти курсы никто, кроме нее, не посещал! Забыв обо всем на свете, станет - то под сизым ноябрьским дождем, то в снежную метель января - ждать, когда из заветного подъезда выйдет она.
ОН: Я ждал час, два, три. Иногда Вас совсем не было. Но, боже мой, если Вы были!.. Тогда вдруг звенела и стучала, захлопываясь, эта дрянная, мещанская, скаредная, дорогая мне дверь подъезда. Сбегал свет от тусклой желтой лампы. Показывалась Ваша фигура - Ваши линии, так давно знакомая во всех мелочах... На вас бывала, должно быть, полумодная шубка с черным мехом, не очень новая, маленькая шапочка, под ней громадный, тяжелый золотой узел волос - ложился на воротник, тонул в меху... Когда я догонял Вас, Вы оборачивались с необыкновенно знакомым движением в плечах и шее, смотрели всегда сначала недружелюбно, скрытно... Рука еле дотрагивалась (и вообще-то Ваша рука всегда торопится вырваться)... Я путался, говорил ужасные глупости (может быть, пошлости) падал духом...
ОНА: Я не могу больше оставаться с Вами в тех же дружеских отношениях. До сих пор я была в них совершенно искренна, даю Вам слово. Теперь, чтобы их поддерживать, я должна была бы начать притворяться. Мне вдруг совершенно неожиданно и безо всякого повода ни с Вашей, ни с моей стороны стало ясно - до чего мы чужды друг другу, до чего Вы меня не понимаете...
Когда этих мимолетних и по сути немых встреч им станет не хватать, они начнут искать поводы, чтобы увидеться еще и еще раз лицом к лицу в надежде, что наконец-то объяснятся. И то они встречаются в гостиных общих знакомых, то бродят по гулким, словно бы из одной красоты созданным залам Эрмитажа, то заходят в церковь и, взявшись за руки, молча и зачарованно смотрят на темные лики святых, на горячее полыханье восковых свечей...
Так проходят месяцы за месяцами, даже год за годом. Он по-прежнему читает ей стихи, с увлечением рассказывает о своих новых друзьях (в числе которых чаще других будет упоминаться Боря Бугаев, впоследствии - писатель Андрей Белый), вслух восторгается ее красотой. Но о своей любви впрямую ничего не говорит. И это ее возмущает! Да, любовь - неуверенное, пугливое чувство, которое в то же время постоянно жаждет смелости и прямоты! Однажды, не на шутку рассердившись на его немоту,
она откажется от следующей встречи, холодно скажет ему: "Прощайте!" - и
оставит его одного бесконечно несчастным посреди шумной многолюдной
улицы, а сама пойдет, не оборачиваясь, горестно уронив голову на
плечо...Он не обидится, все поймет. Но он пуще смерти боится своего чувства, а еще сильнее боится признаться в нем. Ему чудится, что, скажи он о своих чувствах вслух, с его безмерной, святой, неповторимой любовью случится то же, что и с Эвридикой, когда Орфей, выводя ее из ада, вопреки предупреждениям богов оглянется назад, - она исчезнет!.. Перед тем, как объясниться с ней, он купит пистолет - чтоб, в случае чего, быстро и наверняка свести счеты с жизнью. А в день решительного объяснения придет на свидание с запиской и тривиальными, но страшными в ней словами: "В моей смерти прошу никого не винить".
Он уведет ее с благотворительного бала в Дворянском собрании в глухую морозную ночь с тревожно искрящимся инеем в свету фонарей. И наконец скажет ей то, чего она ждала от него четыре года! От волнения девушка, измученная и счастливая, произнесет в ответ что-то нескладное о своей любви к нему. "... Блок, - вспоминает эту ночь она, - вынул из кармана сложенный лист, отдал мне, говоря, что если не мой ответ, утром его уже не было бы в живых. Этот листок я скомкала, и он хранится весь пожелтевший, со следами снега". Так, наконец, была сказана первая фраза в их, наконец-то, открытом диалоге... Упиваясь, как один из них скажет, "морозными" поцелуями, они расстанутся у подъезда ее дома. Утром, едва забрезжит рассвет, она пошлет ему свою записку: "Мой милый, дорогой, бесценный Сашура, люблю тебя! Твоя". А днем, как заранее условятся, встретятся в Казанском соборе. Снова молча заглядятся на зарево свечей, но теперь их немота наполнится смыслом молодой и, как в молодости кажется, вечной жизни...
От объяснения до свадьбы пройдет еще немало времени, но это уже не по их вине. Родные и близкие с обеих сторон тянут со сроком, о чем-то никак не могут договориться. И пока они находят общий язык, влюбленный поэт торопится сказать любимой о своих чувствах уже не туманными немеками, а, как говорится, открытым текстом. "Я влюблен, знаешь ли Ты это? Влюблен до глубины, весь проникнут любовью. Я понимаю, я знаю любовь, знаю, что "ума" не будет, бросаю его, затаптываю грязью, топчу ногами. Есть выше его, есть больше его. Ты одна дашь мне то, что больше - от этого и свято наше прошедшее... Мне нужно... чувство Твоей влажной руки в моей, ночь, лес, поле, луны красные и серебряные..." Очарованная красотой и необычностью его чувства к ней, она счастлива. Но в то же время ей и страшно: а ну как он выговорит, переведет в одни слова свою любовь? Но не успеет она прийти в себя от этого письма, от него приходит второе, третье. Получится как бы то, что из своих чеканно-певучих слов он построит величественный, упирающийся в небо, хрустальной чистоты дворец их любви, и им останется одно: войти в него...
Последним из Менделеевых о том, что Люба и Саша Бекетов (так за глаза зовут его в этой семье) любят друг друга, узнает великий и, как многие ученые, рассеянный Дмитрий Иванович. Но, узнав, обрадуется. "Милый, дорогой, - ликуя, тотчас сообщит она суженому. - Папа, папа согласен на свадьбу летом!" И он, что не очень в его натуре, откликнется на это известие с осторожной шутливостью: "Твой папа, как всегда, решил необыкновенно... и гениально". (Уже тогда она могла увидеть что-то неладное в том, что он, еще недавно смело думавший о самоубийстве, в канун свадьбы, будто страшась чего-то, так несмело шутит...) Сама свадьба получится красивой, романтичной, с соблюдением всех русских обычаев: с тройкой и бубенцами, обсыпанием молодых хмелем, венчальными песнями и т. д. Вот только невеста от волнения одна выпьет венчальное вино, предназначенное им обоим, да жених вместо того, чтобы к серебряному венцу прикоснуться губами, притронется к нему руками. Наверное, многие в этих невольных нарушениях обряда увидят дурные приметы, а Дмитрий Иванович даже от чего-то расплачется...
Но что такое приметы? Они лишь гонцы беды, которая еще в пути, но скоро, совсем скоро постучится в двери дворца, построенного из его "сверхслов". А когда постучится, будет поздно: его молодая, красивая, здоровая жена узнает, что она и ее молодой, красивый, здоровый муж отчаянно по-разному понимают, что такое брак. Она - как до нее понимали люди тысячи и тысячи лет. Он - как никто до него и никогда прежде...
Жизнь людей, великих ли, совсем ли обыкновенных, имеет стороны, каких касаться никто не вправе. Другое дело, если касаются они сами и при этом просят рассудить их. Из двух участников разыгравшейся семейной трагедии откровеннее всего о ней поведает Любовь Дмитриевна. "Я до идиотизма ничего не понимала в любовных делах, - напишет она, восстанавливая, как день за днем они становились друг другу чужими. - Тем более я не могла разобраться в сложной и не вполне простой любовной психологии такого необыденного мужа, как Саша". (Дело в том, что в самом начале их супружества он скажет ей, что физическая близость им не нужна: став "привычкой", она до основания разрушит их любовь.) "Это приводило меня в отчаянье! - словно за что-то оправдываясь, пожалуется она в своих воспоминаниях на судьбу. - Отвергнута, не будучи еще женой, на корню убита основная вера всякой впервые полюбившей девушки в незыблемость, единственность..."
А что же о случившемся между ними скажет он? Будто упреждая этот вопрос, Блок однажды напишет, что о его любви все можно узнать из его книг. Иначе говоря, из его стихов. И это - высокая правда. Гениальный юноша придумает свою любовь к Ней, светозарной, чистой, как первый снег, Деве, доведет до абсолюта свои чувства и так уверует в их небесность и роковую силу, что для земной любви у него уже не останется места в сердце. Правда, еще в гимназические годы он испытает страсть, и, судя по всему, далеко не платоническую, к женщине намного старше его годами. Но обретя - под благоуханье липовых аллей, держась за шпагу принца датского, при свете красных и серебряных лун - единственную и подлинную любовь, он тотчас превратит ее в религию и на крыльях своего бесподобного воображения унесет то ли в бесконечно далекое прошлое, то ли в бесконечно далекое будущее, в странный, зыбкий мир, где живут, любят и плачут от любви Поэт и его Дева, воплощающая собой Вечную Женственность. Недаром ведь все написанное Блоком до женитьбы кто-то сравнит с громадным молитвенником. Живую, мечтательную, с тяжелым золотым узлом волос девушку он объявит своим божеством, правда, при этом забудет спросить: согласна ли она, воплощая собой для него Вечную Женственность, женой ему, земной возлюбленной - не быть?..
Из-за того, что их брак во многом окажется условным, отношения Блока с женой будут месяц от месяца ухудшаться. "Если я пожимала плечами в ответ на теоретизирования о значении воплощенной во мне женственности, то как могла я удержаться от соблазна испытывать власть своих взглядов, своих улыбок?" - не боясь быть откровенной в своей обиде, напишет она многие годы спустя. Попросту говоря, она начнет лихорадочно искать подтверждения своей "единственности". Сначала даст себе увлечься другом мужа - Андреем Белым, затем завяжет роман с другим мужчиной, с третьим... Дав ей право на свободу в земной любви, легко ранимый (и легко, незаметно для себя ранивший), Блок еще сильнее замкнется в себе, именно в эти годы он начнет пить ("И всей души моей излучины пронзило терпкое вино..."), сам переживет немало любовных увлечений ("Ты придешь и обнимешь/ И в спокойной мгле/ Мне лицо опрокинешь/ Встречу новой земле...) Но и в самые тяжелые для него годы он не расстанется с Любовью Дмитриевной. И даже сына, прижитого ею с кем-то во время гастролей, он примет как своего...
Ни у кого, кроме Бога, нет права судить их. В этой истории, если трезво подумать, нет ни жертвы, ни губителя: давно ведь сказано, что браки совершаются на небесах. Не все зависело от них. Возможно даже, все не зависело от них. Кто знает, может, он любил ее той самой любовью, что ждет всех нас по ту сторону бытия, что один он на всем свете знал об этом, а нас - забыл предупредить?..